ТАЁЖНЫЙ НАПОЛЕОН

В старину, а сто восемьдесят лет – это, согласитесь, старина, в сибирской тайге нашли большое золото, и многими сотнями людей овладела золотая лихорадка. Побросав свои дела, даже прибыльные, многие кинулись в тайгу, где, по слухам, золото гребли лопатой. Большинство, как говорится, пошли по шерсть, а вернулись стрижены, то есть вместо богатства обрели одни долги да убытки. Только речь не о них, а об удачливых.

А самым удачливым был Гаврила Машаров. Вот уж кому фарт сам шёл навстречу, кидался под ноги! Лошадь его копытом на горной речушке лёд проломит, он лошадь из западни вызволит, глянет в пролом – там под быстрой хрустальной водой на дне самородок, как яичный желток, светится. По галечнику вдоль ручья шагает, о булыжник споткнётся, а вовсе это и не булыжник, а кус золотой фунтов под дюжину весом. Землю рыть под столбы, на которые избу под зимовье ставить, принялись, Гаврила два-три раза лопатой землю копнул, глядь, уж эту землю с ладони на ладонь пересыпает, заскорузлыми пальцами крупные, как бусины, золотины одну за одной выуживает.

Сам Машаров открыл россыпей за сто счётом. И, один богаче другого, прииски эти одаряли его так, что щедрее и не придумать. А коренастый, плотно сбитый Гаврила всё шёл и шёл без устали, не тратя даром ни дня, по тайге с неизменной трубкой в зубах и огнивом в кармане. Столбил всё новые и новые золотоносные участки. Знал, что не один он охотник до большого золота, спешил опередить соперников.

Гаврила на привалах, наспех поужинав, засыпал от усталости мгновенно, чтобы ни свет ни заря продолжить путь. Азарт Великой Удачи и пудами прираставшее золото гнали его вперёд. Удивительно ли, что пять лет спустя был Машаров самым богатым в тайге золотопромышленником, миллионером. А ещё спустя пять лет обошёл всех своих конкурентов, стал первым во всей необъятной тайге богатеем.

В честь этого события Машаров позвал из города художника и велел ему выбить медаль из чистейшего самородного золота. Чтоб на этой медали его, первого богатея, портрет был и надпись: “Гаврила Машаров – император всея тайги”. Пожелание было исполнено. Красивая вышла медаль. Носить, правда, её постоянно, как хотел того Гаврила, невозможно было. Потому как весила она вместе с золотой цепью 20 фунтов, то есть, по-современному, пять килограммов. Ну кто добровольно согласится такой диск, будь он хоть трижды раззолотой, на груди носить? Лишку Гаврила хватил. Да небольшая в этом беда. Вбил он в бревенчатую стену своей таёжной избушки гвоздь покрепче и повесил на этот гвоздь медаль. Так повесил, чтоб все, кто в избушку входил, зрели, читали да на ус мотали, кто он теперь.

Императором всея тайги соперники Машарова не признали, зато дали ему прозвище “таёжный Наполеон”. Да Гаврила не больно-то и горевал, что главным властителем его не признали, новые золотые пуды начал множить. В работе он и про медаль скоро забыл: изготовил-то её больше не для славы, а так, для форсу.

Всё бы ничего, когда бы одной медалью Гаврилина блажь и закруглилась. Только не минуло и трёх месяцев, а новая затея в его голову вошла. И уж куда серьёзней медали. Задумал он рядом с рубленой своей избушкой на таёжной заимке Покровской дом ставить. Дом – слабо сказано. Не дом, а хоромы! Такие, чтоб всякий, кто увидит, ахнул да тут же бы и присел от изумления. Самолично Машаров план начертил. А на плане и дворец со стеклянными галереями, крытыми ходами и прочими барскими затеями, и оранжереи с ананасами и камелиями. А ещё и церковь каменная семиглавая-златоглавая, на диво томскому архиерею, и горбатый мост с резными перилами через речку, которую в межень перешагнуть, ног не замочив, нет труда, и фабрика венецийского бархата, и училище, и ещё много всякого.

Зачем дворец, кого учить, кому в семиглавом храме молиться, оранжереи для кого, в бархат кого облачать, если вокруг на пятьсот вёрст между Енисеем и Бирюсой глухая тайга с медведями да непугаными птицами раскинулась, – это Гаврилу мало заботило. Выписал он из города архитектора да рабочих сто человек, и вовсю закипела работа. Дорогая-дорогущая. Каждый камень, в храм да дворец уложенный, чуть не такого же золотого камня стоил, потому что везти всё по бездорожью, да издалека, да работы оплачивать влетало в такую копеечку, что все вместе взятые его прииски на стройку работали и расходов не покрывали. Так что пришлось Гавриле в прежние свои припасы-сбережения руку запустить.

Его бы остановить, образумить. Только кому? Соперники, глядя на растущий в лесных дебрях дворец, подхваливали “Наполеона”, взаймы на “благое и нужное дело” деньгами ссужали да ещё строителям приплачивали, чтоб те тоже Гаврилиной затеей громко восхищались. Заодно и помощников его подкупили, чтобы и они пели своему хозяину в уши, будто новые прииски разведали, пуще прежних богатые, – самородок на самородке в золотом песке купаются. А как, мол, кончится стройка, люди из всех земель к Покровской заимке потянутся вокруг дворца строиться да селиться, дороги без счёта сюда стекутся, город огромный вырастет. Гавриле бы поехать да проверить, что там за волшебные прииски такие сыскались, да не хотел оставлять стройки затеянной, на слово верил, так складно и сладко звучало, а сквозь пелену в глазах город грезился.

А пелена с глаз спала, сон разума ушёл, когда за долги соперники все его прииски подчистую отняли, а самого его, вволю посмеявшись, в его же недостроенных хоромах и упрятали. Чтоб с голоду не умер, бросили ему каравай хлеба и поставили ведро воды. До той поры должен был Гаврила сидеть, пока не приедет из губернии пристав и не перепишет все права Машарова на прииски на имя его соперников.

Гаврила, ни дня не сидевший в неволе, принялся делать подкоп, чтобы выбраться из заточения. Ржавой тупой лопатой, найденной среди мусора в углу, копал под фундамент недостроенного дворца. Фундамент очень глубоко уходил в землю. Архитектор, которому Гаврила платил по-императорски щедро, сделал своё дело на совесть. Гаврила всё копал. Когда выкидывать землю из глубокой ямы стало невозможно, он перелил из ведра воду по банкам, стал наполнять землёй ведро и вытаскивать наверх. Он уже стоял глубоко в яме, а до нижнего края фундамента всё не добрался. Машаров, может, и докопался бы до заветного края, только, на беду, земля была сырая, холодная. Гаврила, стоя на дне вырытого им колодца в худых сапогах, в одной рубашке, застудился не на шутку. Еле выбравшись из ямы, слёг. Он лежал на спине на нарах, тяжело кашлял и клял себя. За медаль. За шальную блажь строить никому не нужный в медвежьем углу дворец.

…Нашли его мёртвым, когда через три дня дверь открыли, чтобы бросить каравай хлеба. Соперники и прежние друзья по фартовым временам вошли в недостроенные хоромы. С непокрытыми головами молча стояли. Всех мучила совесть. Кто-то, спустившись в вырытую Гаврилой яму, постоял там, потом начал вылезать. Поскользнулся и снова упал на дно ямы. Поднявшись, громко присвистнул. Любому старателю понятен был такой присвист. Все мигом сгрудились около ямы. Оказалось, когда спрыгнувший в яму выбирался из неё, под осыпавшейся землёй обнажилось золото. Мощная жила. Как потом оказалось, тянулась она на добрые десять вёрст. Из этой жилы потом взяли многие тысячи пудов золота. Гаврила, копая, всего в двух-трёх сантиметрах прошёл мимо неё. В первый раз в жизни он занялся не своим делом, и безошибочный нюх фартового старателя изменил ему, он не учуял золота. Ни когда рисовал план дворца императора всея тайги прямо на золотой жиле, ни когда пытался выбраться на волю…